На почте Павлик получил наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал.

«Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся, и принёс много огорчений, — писал Глеб. — Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу всё подробнее, чтобы ты сам во всём разобрался.

В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошёл в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать — Анна Семёновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любимой жареной картошки.

Подошёл, улыбнулся. Хотелось её подбодрить и себя, точно всё по-старому между нами.

— Здравствуйте, Анна Семёновна! — говорю.

А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мимо меня.

— Анна Семёновна, — говорю, — вы за что же на меня сердитесь? Ваш муж поступил нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.

Она молчит. Протянул я ей чек на завтрак. А она мне подаёт завтрак; но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки — горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку и на лапшу… Я от волнения и есть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семёновна оказалась такой глупой женщиной.

„Неужели, — думаю, — не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?“

Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба.

— У меня Кешка был, — сказала Люба.

— Очень хорошо, — говорю. — Как он, почему не заходит?

— Он просил за отца. „Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, — сказал он. — Может быть, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают“. А как же справедливость? — спросила я его. Сам говорил, что справедливость — это самое главное в жизни.

— Ну, а что Кешка? — спросил я.

— А Кешка сказал, что справедливость тут ни при чём. „За справедливость надо бороться, говорит, когда из-за одного человека страдает другой“. А тут никто не страдает.

— Нет, Люба, — сказал я. — Кешка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всем людям. Кешка это поймёт, и Анна Семёновна, и, может быть, даже Савушкин поймёт.

Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу. Они о чём-то разговаривали и ждали суда.

На конторском крыльце стоял стол, накрытый красной материей, а справа и слева от крыльца по одной скамейке.

В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Они стояли под деревом и молча курили. Видно, им не хотелось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу они не могли. Здесь, в общей толпе, было теплее, уютнее, но они не могли войти в эту толпу.

Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья — главный механик Костин, заседатели — бригадир строителей Терёшин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков.

Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал:

— Начнём, пожалуй. — Он посмотрел в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: — Садитесь на эту скамейку! — Он ещё раз откашлялся и уже повеселее добавил: — А сюда прошу товарищей свидетелей. — Костин показал на вторую скамейку: — Прошу, товарищи!

Я увидел, как прошла женщина, которая первая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошёл начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошёл к скамейке. Рядом со мной шла Люба. Она делала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне всё казалось, что ноги у неё разъедутся и она упадёт.

— Люба Смирнова! — сказал кто-то из толпы. — Солидный человек!

В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной.

— В общем, суд у нас будет короткий, — сказал Костин. — Как мы назовём поведение Захарова и Савушкина? Предательством нашему делу.

— Ишь куда хватил! — крикнул Савушкин. — А ты знаешь, что я всю войну прошёл?

— Тихо, тихо! — сказал Мальков. — Здесь этим никого не удивишь.

— Вот именно, — сказал Костин.

— Ты нам докажи, что они виноваты доподлинно. Захаров — ясно. Захарова пора проучить, а вот Савушкин? — крикнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. — Мы своего в обиду не дадим!

— Так здесь же свидетели, — ответил Костин. — Они всё видели.

— А ты им учини опрос как полагается! — выкрикнули из толпы.

Костин откашлялся и повёл опрос свидетелей.

Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увидела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол.

После неё выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он курил на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно находился у себя в спальне, и в-третьих — и это самое ужасное, — он был пьян.

— А ты видел, как я пил? — огрызнулся Захаров.

— Может, ты водку и не пил, но, как говорил наш великий писатель Антон Павлович Чехов: „Водку он не пил, но сильно пах ею“.

Все засмеялись, а Костин сказал:

— Вот именно!

Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил — хорошо, когда напивался — плохо.

А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров всё торопил его и говорил: „Нас ждут нетерпеливые стаканы“. Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся.

— А ты-то чего смеёшься? — спросил Костин. — Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеёшься.

— Не имеете права, — сказал Захаров. — Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорила, а они поверили. Уши развесили.

Савушкин вдруг взметнулся:

— Правильно говорит Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка всё заливает. По глупости врёт. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво — да. Пиво возил, а водку ни-ни!

— Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! — крикнул Матюшин. — Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала.

— Правильно. Пускай не лезет не в своё дело! — поддержал кто-то Матюшина из толпы.

— Тихо, тихо! — снова сказал Мальков. — Размахались! Я вот был на фронте, так нас один паренёк вывел из окружения,